nikom

Франц Гелленс
(«Красная Нива» N41 – 10 октября 1926 г.)
"На полпути между Сорренто и Масса-Лубрензе, на затененной утесами дороге, которая идет вдоль морского берега и открывает вид на о. Капри, рисующийся в синей дали, - вилла, здание без притязаний на особую архитектуру.
Нам говорят, что Горький - в саду; от двух до трех часов дня он имеет обыкновение гулять по дорогам, окаймленным оливами, или лежать на камешках у моря. «Спуститесь по этой тропинке, там встретите его».
Мы идем по крутому, извилистому спуску, в тени множества очень старых олив; вот кто-то вдали, - он, может быть. Нет, это садовник копает землю.
На извороте дорожки мы видим около моря сидящую на корточках, прислонившись к утесу, фигуру. Перед нею тонкая струйка дыма поднимается от земли. Еще несколько изворотов, мы внизу спуска и вот человек этот перед нами. Он снял куртку и положил около себя на траву; к нам он повернут спиной. Концом трости он тщательно собирает сухие виноградные лозы в маленький костер и, кажется, очень поглощен этим занятием.
Мы не смеем прервать его занятий, не знаем, как подойти. Не видя еще его лица, мы уже знаем, что это – Горький. Этот огонь в полуденное время, при итальянском солнце, огонь безо всякой надобности, подтверждает нам это.
Наконец, человек повернулся. Так как он предупрежден о нас, то мы быстро знакомимся. Дым поднимается прямо к голубому небу; и он-то, огонек, такой маленький, горящий так кстати, уничтожает неловкость первой встречи и приводит нас к дружеской беседе. Я говорю, все время гляжу на огонь и, наконец, спрашиваю Горького, зачем он зажег его.
- Я часто это делаю, - отвечает он, улыбаясь, - когда думаю о прошлом; этот костер напоминает мне время, когда я был бродягой. Все минувшее как-то освещается этим огоньком и мне кажется, что жизнь моя не изменилась.
- Жалеете ли вы о том времени?
Горький поднимает с земли куртку и каким-то особым жестом накидывает ее на плечо, потом, опираясь на палку, делает шаг вперед, как будто бы отправляется в неизвестное.
- Да, - отвечает, - я бы готов был вернуться к той жизни. У меня часто является желание уйти!
Не стану рассказывать, что он нам говорил. Мы долго разговаривали. Так как он по-французски не знает, жена моя служила нам переводчиком. Не понимая его слов, я больше наблюдал его, чем слушал. Или, вернее, я внимательно слушал его голос, рассматривая его выразительное и изнуренное лицо, костлявое, как и весь он.
Он говорит, глядя вам прямо в лицо, много и легко, глубоким и горячим голосом, время от времени прерывая себя кашлем; голос у него мужественный, открытый, подчас грубый; кадык у него сильно выдается и двигается в соответствии с лицом, находящимся в постоянном действии и подвижности невероятной.
Лицо это, не передаваемое фотографией, которая делает черты его грубее, выявляя его жесткость и угловатость контуров, показалось мне совершенно не похожим на то, которое я раньше знал и, глядя на которое, люди говорили про портрет: «боже мой, какой у него строгий вид!», а сами думали: «злой». Это лицо - самое человечное, какое я когда-либо встречал.
В выражении глаз мелькает иногда некоторая как бы суровость, решительность и вместе с тем – ласковость и кротость необыкновенная; в его глазах – душа чувствительного человека.
Из слов его я запоминаю только следующие, так как они освещают всю его физиономию, как бы страшен ни был их смысл: «Память моя – кладбище ужаса!» В основе этих слов лежало воспоминание всего пройденного им пути, всего тяжелого его существования.
Когда он говорил с нами, вспоминая некоторые трагические эпизоды своей жизни, лицо его то сжималось, то распускалось, переходило от печали к радости, и чувства эти так перемешивались в его чертах, что составляли нечто целое, полное большой красоты.
Я редко видел более прекрасную согласованность в частях лица. Глаза, нос, подбородок, рот играют и сочетаются как музыкальные ноты; их движения отвечают одно другому. Не понимая смысла его слов, я угадывал их по выражению его лица.
Из разговоров, которые мы с ним вели, я вынес воспоминания об уме очень ясном, внимательном, бесконечно любознательном, образованном, с островками некой великолепной дикой заросли. Речь его была разнообразна; прерывается иногда небольшим молчанием, во время которого он наслаждается ароматом папиросы, куря ее с расстановкой, а подчас откладывая в сторону и забывая. Детская доброта лежит в основе всех его движений; она чувствуется в его голосе, виднеется в глазах, и в черной пропасти этого беззубого рта, страшного на первый взгляд своей горечью и страданием.
Оптимистом он все-таки остается, несмотря ни на что; изредка только мимолетное чувство отвращения или презрения щетинит ему усы. Оптимист и прелестно ребячлив. Подойдя к письменному столу его, вы увидите целый пучок цветных, тонко очиненных карандашей, расположенных в китайской вазочке острием кверху; он забавляется ими, делая отметки на страницах, написанных ясным и опрятным почерком, - это роман, в котором будет рассказана русская жизнь за тридцать лет.
Мы часто потом бывали у Горького и во мне все более и более укреплялось то впечатление нравственного здоровья, мощности и нежности, которое в нем поразило меня в первый раз. Эти жизненные качества чувствуются и в его окружении. Кто к нему приходит, тому уже нелегко уйти от него, забыть его уже не может.
Пришел к нему человек, ходивший по России с большой гармоникой (аккордеоном). У Горького я слушал этого человека целыми часами. Это в своем роде большой артист; он извлекает из своего инструмента волны органных звуков, трогающих вас до слез, особенно, когда он играет старинные русские напевы. Он зашел повидать Горького – и остался.
Вся Русь заключена в этом удивительном инструменте и в душе музыканта. Дружба Горького с этим музыкантом велика и трогательна.
Таков человек, - Горький, поднявшийся со дна жизни до вершин поэзии и человеколюбия."
(Перевод А. Андреевой)